Лисино-Корпус

ПРИЛОЖЕНИЕ - ВОСПОМИНАНИЯ ЛИСИНЦА

 

Начало моих воспоминаний относится к концу 50 годов. Когда мне было 6—7 лет, да и после, отец называл меня егерем. — Я называю, объяснял отец, егерем его потому, что отдам его учиться в Лисино, а тамошнее училище называется егерским, значит он будет егерь. Ты посмотри, продолжал отец свои объяснения, какие молодцы приехали к нам кондуктора: форма блестящая, да и жалованье они получают в два раза больше нашей горной братии. Итак, предрешено, я — егерь. Настало время учиться. Отдали меня в заводскую школу. По окончании курса здесь, отправили в горное окружное училище. По окончании мною там, в 1868 г., учения, начали мои родители судить и рядить, что со мною делать и во мнениях тут расходились; мать, которой подсказывало сердце, желала оставить меня дома и определить на службу в заводскую контору, приводя тот резон, что уже два сына служат далеко от родных, а последнего надо оставить старикам при себе; отец же, пройдя суровую (в то время) горную службу, ни за что те хотел определять меня на нее. Сам я тоже желал продолжать учение. Наконец решено было отправить меня в Новгород к брату, а оттуда уже в Лнсинское егерское училище.

Никогда не забыть, с какими слезами провожали меня и как я сам горько плакал. В июле 1868 г. отец, получивши командировку, повез меня в училище.

В Новгороде я пробыл до начала апреля 1869 года. На прошение, поданное в Лесной Департамент, пришло через петицию объявление, чтобы я явился на экзамен. Брат посадил меня на пароход, и вот я один-одинешенек, с несколькими рублями в кармане, покатил по Волхову, подавляемый своим одиночеством. Незавидное положение: ни одной души знакомых, беззащитность и полнейшая неизвестность впереди... В тот же день по Николаевской железной дороге я доехал до станции Тосно. Здесь, на вокзале, предупредительно обратился ко мне мужичок с вопросом: не в Лисино ли? По получении утвердительного ответа, мужичок предложил свою подводу — везти туда, причем оказался мне попутчиком молодой человек, едущий как и я, в Лисино. На дому вощика разговорились, оказалось, что хозяин помнит многих наших кондукторов, служащих на Урале. Дорога до Лисина, по шоссе, мне очень понравилась. Хотя еще была ранняя весна, но - снегу уже не было. В Лисино мы с товарищем приехали к вечеру. Пустынность его, нарушаемая изредка встречавшимися воспитанниками, бросилась мне в глаза, равно как и то, что все в Лисине было сделано и устроено по прямым линиям: аллеи, дорожки, изгороди, канавы — все в струнку.

Остановились мы в доме Пилигина, единственном трактире с номерами. Еще при входе был слышен крупный разговор и хохот, а на ходу я заметил играющими на биллиарде выпускных кондукторов. Они-то и вели шумную беседу.

Мой товарищ по дороге куда-то скрылся из номера и через непродолжительное время возвратился навеселе. Заметив мое грустное настроение, он предложил мне отправиться в общую комнату, где, по его словам, можно недурно провести время. Я отказался. Оставшись один, слыша шум и хохот, доносившийся из общей комнаты, я лег спать, но не мог заснуть всю ночь. Не то, чтобы уже очень мешал мне шум, нет — совсем другое: я просто страдал одиночеством. До 13 лет я прожил в родной семье, где имел над собою самое заботливое взимание; с 13 до 17 лет, хотя и учился на стороне, всего в 28 верстах, но жил или у родных, или у знакомых: бывало или сам поедешь домой, либо к тебе приедут родные; в Новгороде жил у брата. Словом, все время был с родными, окруженный заботливостью близких. А тут, брошенный на произвол, одинешенек, в месте совершенно неизвестном, ни я никого не знаю, ни меня никто не знает, и неизвестно, что будет завтра. Приходивший ко мне товарищ принес сведения, что на экзаменах многие провалились и ушли в Петербург... пешком.

Грустное настроение до того усилилось, что я заплакал. Лежу на кровати и плачу, плачу... Да так до утра и не спал. Стало светать, запели петухи, захлопали дверьми, люди начали ходить, и я с тяжелою головою и опухшими глазами тоже встал; а мой товарищ, вернувшийся перед утром, спал богатырским сном.

В 10 часу отправляюсь к директору. Идя между подстриженною еловою живою изгородью, не видя ни души по аллеям, я с тяжелою, неотвязною думою «что-то будет» дошел до красного двора, где сторож мне указал квартиру директора. Директором был полковник Павел Епифанович Петров, высокий полный, стройный, седой офицер. Я предъявил документы. Прочитав мой аттестат об окончании курса в окружном горном училище, полковник сказал: «да ты, голубчик, с таким аттестатом можешь поступить в учебное заведение и получше нашего; ты учился таким предметам, какие и у нас не будешь слышать; вот тут у тебя в аттестате: алгебра, немецкий язык, словесность, разные истории, а у нас этого нет; ведь у нас школа солдатская. Подумай и поезжай в Петербург; тебя примут и в хорошее заведение, и ты можешь быть скоро офицером».

Я объяснил, что послан родителями именно в Лисино, что в Петербурге я никого не знаю, не знаю, куда и к кому обратиться, да и денег у меня нет, чтобы ехать отсюда.

«Ну тогда,говорит полковник,ты у нас будешь принят».

С какою радостию, с каким восторгом я не шел, а летел к Пилигину: куда девалась печаль, куда исчезла грусть-тоска!

Видный полковник, с своими серебрянными погонами, малиновыми кантами, пуговицами с разрывными бомбами и звенящими шпорами, после такого успокоительного обещания, показался мне не грозным николаевским фронтовиком, а отцом-благодетелем! Уже с этого момента Павел Епифанович в моих глазах был начальником добрым, великодушным.

Затем, я отправился в училище, чтобы посмотреть на свое будущее святилище. Подходя к нему, прочел на нем надпись, по зеленому полю золотыми словами — «Егерское училище». — Вот, думаю, наконец я буду егерь; значит прозвище, данное отцом, сбывается.

Дом училища снаружи красивый, но, Боже мой, что внутри его я увидал: грязь была невыразимая. Припомнилось мне, что тут должен быть мой земляк Федоров. Я спросил его, и мы встретились. Не понравилось мне в нем и вообще у воспитанников какая-то несдержанность и неопрятность. При входе в спальню невольно бросились в глаза грязь, масса на полу окурков; воспитанники — в толстых куртках и брюках; куртки — однобортные с зелеными погонами, а на некоторых с малиновыми, пуговицы — с разрывными бомбами; кто лежит на койке и пьет чай, кто ходит и курит, кто играет в шашки, кто в карты. Вообще мне, не ознакомившемуся с обстановкой, все это весьма не понравилось.

Прожил я у Пилигина недолго. Подошли экзамены. Нам, приезжим, велено было прийти вечером в училище.

Собрались. Прибыли экзаменаторы. На экзамене один из экзаменаторов спросил меня, где я учился, и затем сказал: «расскажите историю об Иване IV». Я начал довольно громко и отчетливо; экзаменатор перебивает меня словами: «довольно, довольно, вижу, что учили».

18-го апреля 1869 года я был облечен в куртку из черного толстого сукна, с погонами, и в сапоги не по ногам. Прошло дня два. Говорят, завтра «на работу». Дали рабочие сапоги, в которые можно было чуть ли не две ноги вместе всунуть. На утро мы, первоклассники, были вооружены мотыгами и отправлены версты за две с надзирателем, кондуктором Михайловым, «на практику». Практические занятия состояли в том, что нас заставили взмотыживатъ дерн на открытой полянке, около речки Лустовки. Выстроили нас молодцев в шеренгу по длине поляны и заставили хлестать с плеча по дерну. Сначала дело шло успешно, но чем далее, тем работа шла тише и тише. Наконец, отпустили обедать. Я как дошел до спальни, бросился в постель и моментально заснул. Слышу, кто-то меня будит: собрались снова на практику. Нечего делать, надо, не обедавши, идти. Но голод, говорят, не тетка, отправился на кухню, спросил хлеба и дорогою подкрепился. На другой день утром смотрю на руках мозоли от мотыги, а на ногах — от сапожищ. Вспомнил, что у меня есть перчатки, надел их и в них хлестал мотыгою. Надо мною, разумеется, добродушно подтрунивали, а к вечеру перчаток как не бывало. Хорош, должно быть, я был: в дегтярных сапожищах, в лайковых перчатках, и с мотыгою в руках!..

Так мы проработали недели две. После того отрядили нас на съемку с 3-м классом: носить инструменты, мерить цепью. Это было далеко легче. Как ни уставали воспитанники, однако возвращались с практики домой с песнями. Песни были по-болыпей части солдатские, например: «Солдатушки — други дорогие»; были и с пошибом на протест: «друзья, ужели мы все станем за книгой целый век корпеть». Пели ухорски.

Примерно в половине мая перешли в бараки. Около них было болото и обитатели его услаждали наш слух кваканьем, а комары тянули нескончаемую песню: только, бывало, начнешь засыпать, а комар, бестия, заберется под одеяло, затянет свою песню, да и примется тянуть чужую кровь. Да, эти кровопийцы не давали нам покоя!

Вечером соберутся воспитанники и развлекаются, как могут. Главное развлечение у нас было пение. Пели запоем. Солдатские песни имели место по дороге на работы или с работ, а в бараках проходились больше на счет сантиментальностей, где слова: «она», «балкон», «луна» — то и дело были слышны. Надо отдать справедливость: лисинцы любили и умели петь, так что слава о них шла далеко; их нарочно приезжали слушать из Петербурга и были случаи, когда регенты получали подарки, например золотые часы от князя Оболенского. Другое развлечение составляло упражнение в гимнастике. Кажется, устали за день; нет, — битый час обгоняют один другого беганьем на горку, лазаньем по столбу, лестнице.

    День у нас начинался таким образом. В 6 часов дежурный воспитанник идет по спальням и звонит в колокольчик. Сонное царство просыпается. С тех, которые не сразу встают, срывалось одеяло. В умывальной, в стенах вделаны краны, а под ними общий во всю стешу таз-жёлоб. Тут можно было наблюдать нечто интересное. Одни кое-как, небрежно умываются; франты точно священнодействуют: и мыло у них имеется душистое, и щеточки, и зубной порошок, а в столике оказывается и помада, и зеркальце, и гребешок; такими джентльменами употреблялось на туалет не менее полчаса. Были такие господа, которые возводили в культ туалетное упражнение. Вообще за мое время, было больше людей франтоватых, неряшливые же составляли исключение. Кажется, не важная у нас была форма, а при общем старании одеваться почище, все-таки выглядели людьми приличными, так что приезжие из Петербурга, не только родственники и знакомые воспитанников, но и посторонние лица говаривали, что лисинцы — молодцы.

По звонку же воспитанники шли и в столовую. Я, пожалуй, неправильно выразился шли, так как поголовное бегство с криком, который можно допустить разве только во время общей паники, нельзя назвать этим словом. Совершалось что-то невероятное, невообразимое. Бежали все поголовно, с криком, топотом и места занимали с бою. Чем это можно объяснить? Группа воспитанников, желающих поозорничать, поднимает крик и бежит стремглав, за ними стихийно мчатся другие и выходит столпотворение. Начальство, выведенное из терпения, иногда самолично водило воспитанников в столовую, но это бывало очень редко.

Может быть, таким действием воспитанники заявляли протест на неопрятность в столовой. Скатертей не накрывали; приборов, как это делается в других учебных заведениях, не полагалось. За обедом и ужином ставилась большая оловянная чашка со щами на 6 человек; на голом столе два ломтя черного хлеба и 6 оловянных ложек. Воспитанники сами ходили за вторым блюдом с теми же чашками; второе блюдо была каша гречневая крутая — за обедом, и размазня — за ужином. В праздники каждому воспитаннику полагался пирожок из белого хлеба с просяной или гречневой кашей. Это был,а такая роскошь, что сказать нельзя. Бывало, за обедом не ешь пирога, а берешь его с собою в спальню и так часа в 3—4 достанешь эту драгоценность, и как чудное ароматное кондитерское печение от Rabon, с благоговением съедаешь просяную начинку...

Воспитанники старшего класса дежурили по кухне; при них отпускалась накануне провизия; дежурный наблюдал за отпуском порций поваром, а помощники его отпускали кусками мясо и поливали маслом кашу. Из столовой, за вторым блюдом, воспитанники сами приходили на кухню, сами и уносили его. Дежурство — это своего рода бенефис очередного воспитанника, так как тут была своя рука-владыка; как говорится, у хлеба не без крох: оставалось и мясо вареное и масло; на эти крохи приглашались ближайшие товарищи и, после обеда воспитанников, угощались на счет крох.

Вечерком, после уроков, шло чаепитие, не казенное, а свое. Бывало, как получит воспитанник из дому разные съедобные благодати или деньги, сейчас же объявляет своим ближайшим, друзьям-товарищам, и начинается пирование. Гурьбою отправляются в лавочку сделать закупки: риса, масла, чая, сахара, молока, ситного хлеба. Все это приносится в училище; торжественно объявляется повару, что компания будет сама готовить себе угощение. И вот идет варка рисовой на молоке каши, поджаривание на масле ситного, в то же время заваривается чай. Да это ли не роскошь, это ли не праздник! Процесс около кухонного очага — целое священнодействие! Наконец, все съедено в какие-нибудь 3—4 дня. А там смотришь, товарищ получил из дому деньги, зовет, и тебя на подобный же пир — столование. Право, это тогда казалось куда как хорошо! Счастливы были люди, когда довольствовались такими простыми вещами. Вечером в спальне вы видите, что воспитанники парочками, обнявшись, ходят вокруг коек. Одна такая пара начинает песню, как бы мурлыча про себя; другие, шедшие позади, подстают и из дуэта переходят на хоровую; к ним присоединяются еще и еще и затем человек 50—60, обнявшись за талии, ходят рядами и гремят звучными голосами удалую песню; а тут какой-нибудь весельчак примется присвистывать ипошла писать губерния, фортиссимо достигало до того, что старший воспитатель, живший через улицу, заслыша шум, принял это однажды за что-то необыкновенное, невероятное и, приписывая шум какому-либо происшествию илинечастию,бросилсяводном сюртуке, без фуражки,при30-градусномморозе,вучилище ипри входе в спальню чуть не упал в обморок...

Подобное грандиозное пение было редко, но соло, дуэт, трио можно было слышать каждый день. У всех была какая-то мания петь и петь.

По пословице: «девушка гуляй, а свое дело знай», и наши певцы, напевшись, насвиставшись, принимались затем за уроки: впрочем, многие совсем не приготовляли уроков.

Не упрекайте меня, многоуважаемый читатель, что я ни полсловом еще не обмолвился о преподавании нам, лисинцам, наук. Постараюсь удовлетворить ваше справедливое желание.

Предмет этот серьезен и браться за него не легко, потому что в преподавании заключались наши познания; через это горнило мы приготовлялись для будущей государственной службы, для нашей карьеры, какой ни на есть — а все ж таки карьеры.

Был у нас законоучитель отец И., священник сравнительно молодой. Закон Божий проходился не блестяще, но на столько, что кто хотел, мог еще кое-что узнать, но нелюбознательный ученик мог остаться совсем незнающим человеком. Перед экзаменом, урока в два-три, читал он нам все снова и заканчивал курс ласковым утешительным словом: вы люди образованные, знаете Закон Божий, и я уверен, что все выдержите экзамен. И действительно выдерживали. Я лично уважал отца И., он был прекрасный, добрый, душевный человек; к нему я был близок, как регент.

Инспектором классов я застал капитана Зобова, — видел его раз; будучи больным, он вскоре уехал лечиться и больше я его не встречал. После него был инспектором надворный советник Кониговский; он же преподавал и некоторые предметы.

Покойный Запольский был человек раздражительный, вследствие болезненного состояния, но читал предметы хорошо: некоторые его уроки по ботанике были прекрасны и увлекательны; бывало, даже ждешь его урока. Случалась, однако, что он начнет хандрить и вся прелесть урока пропадала: хандрит и придирается. Воспитанники отлично понимали причину нервного характера г. Запольского и старались не раздражать его.

Был у нас преподаватель ...ий. Этот господин очень, очень редко приходил в класс. Ждут его бывало воспитанники, и от скуки дурачатся; за 1/4 часа до конца приходит сей юпитер-громовержец, обведет своими хитрыми, белыми глазами по классу и начнет вкрадчиво и ехидно говорить: «а я знаю, господа, хто хуока не пхиготовил, я его схедующий хаз спхошу и поставлю ноль». Раздается звонок — урок кончился. Раз как-то мы с товарищем надумали обратиться к нему, как заведующему библиотекой, за книгами. Он ехидно спрашивает нас: какие нам нужны книги? Говорим, — Пушкина. С презрением меряет он нас с ног до головы и говорит: «Нет Пушкина». Между тем произведения эти были в библиотеке. Иногда этот преподаватель придет в класс и битый час глумится то над тем, то над другим, или над всем классом, сопровождая свои насмешки презрительным взглядом и тонким ехидством. В день экзамена приносил он чертежи по своему предмету (во время классных занятий их не только никто не видал, по и о существовании их не подозревали), покажет их классу издалека и пояснит, что все это мы видели в натуре на практических занятиях. Впрочем, он знал, что делал, и на экзамене сбившегося воспитанника старался направить на путь истинный... Да как бы он иначе и поступил, ведь тогда никто бы, пожалуй, и экзамена не сдал; ему же самому и пришлось бы отвечать. Я даже подозреваю его в умышленном намерении оставить нас невеждами. Если это так, то надо отдать ему справедливость, он, пожалуй, дал бы много очков хорошему иезуиту.

Короткое время был у нас Волосатов. Он нам нравился своим мягким обхождением; вскоре он был переведен от нас, кажется, в Петровско-Разумовскую академию.

      Преподавателем геодезии был Реддерстрем, добродушный и простой человек. Много поколений при нем окончило курс. Не смотря на преклонные лета, он даже на практических занятиях бывал с воспитанниками. Уроков не пропускал и читал предмет небезынтересно. Воспитанники его любили. О смерти его бывшие лисинцы узнали с сожалением и приняли участие в подписке на его память. Жаль, что прежний редактор «Лесного Журнала», г. Павлович, прекратил подписку, она могла дать хороший сбор, чем бы мы, лисинцы, доказали, что умеем ценить по заслугам деятелей.

При мне приехал преподавателем Митрофан Кузьмич Турскин. Преподавал он русский язык, лесоводство и лесоустройство с таксациею. Вот человек, который восторгался своими предметами! Многому мы научились от Митрофана Кузьмича. С редким усердием, еще будучи тогда молодым человеком, он посещал классы, внося в них новое и интересное. Он умел определять способности учеников и давал каждому такую работу, что, исполняя ее, нельзя было не узнать, не изучить предмета. Его экскурсии в лес были для нас всегда желанными.

Преподавая русский язык, М. К. Турский знакомил нас с лучшими писателями: читал нам в классе выдающиеся произведения Льва Толстого и др. Помню М. К. начинал внеклассные занятия по географии; при всем интересе этих лекций, они почему-то были скоро прекращены.

Поступив весною 1869 года в 1-й класс, за лето я приготовился за1-й класс из физики (которую раньше не изучал)и перед классными занятиями сдал экзамен во 2-й класс; здесь пробыл 1/2 года и перешел в 3-й; так что вместо 3-х лет я пробыл в Лисине всего 2 года.

Наше Лисино имело свои собственные обычаи и порядки.

Возьмем церковь. Она построена казною, священник на казенномжаловании,каки всесодержаниецеркви.Певчие — воспитанники;за псаломщика— воспитанник;кадило разжигает, и подсвечник во время большого выхода несет — воспитанник; даже звонарь на колокольне — воспитанник.

Ударили в колокол. Воспитанники попарно идут в храм, встают с правой стороны, с левой — прихожане; между ними широкий проход. Все к службе готово, но она не начинается. Чу! — ударили во все колокола и «клеплят довольно» — это значит директор показался на аллее, идущей в церковь. Как только сановитый полковник занял свое место в проходе, почти в центре церкви, начинается служба.

Хор у нас был не дурен, пели нотное, давали и концерты. Если концерт шел особенно хорошо, полковник встряхивал эполетами; а так как клиросы были открытые, то регент видел по лицу директора, нравится ему пение или нет.

Жизнь нашего учебного заведения много оживлялась приездами Государя. Император Александр II довольно часто бывал на охоте в Лисине. По некоторым приготовлениям, хлопотам начальства и чистке в училище узнавалось, что ожидается Государь. Приезды бывали по большей части зимою, но случались и в другое время. В день приезда нам объявляли, что приедет Государь на охоту. Часов в б—7, с обеда когда уже зимою совсем ночь, царский дворец ярко освещался и среди окружающей тьмы казался волшебным замком. Ко времени прибытия Государя, часам к 9-ти воспитанники выходили для встречи, выстраиваясь у дворца в две шеренги, по обе стороны пути. У дверей дворца было наше начальство, во главе с директором. Все взоры устремлены на Тосненское шоссе. Вот над лесом, по дороге из Тосно, как будто зарево начало подыматься, делаясь все яснее, и яснее; не много спустя, между деревьями замелькали огни, еще момент — и троечные зимние сани, окруженные верховыми всадниками с факелами в руках, во весь карьер выносятся на открытое поле и на протяжении 2-х верст несутся стремглав ко дворцу. Ура! Ура! гремят воспитанники, как только сани подкатят ко дворцу.

Выйдя из саней, Государь останавливался не надолго на площадке, говоря «здравствуйте, дети». «Здравия желаем Ваше Императорское Величество» — отвечали мы.

Увидав директора. Государь говорил: «Здравствуй, Петров» и подавал ему руку. А тем временем подлетали тройка за тройкою с великими князьями, посланниками и свитою. Затем Государь с приглашенными охотниками отправлялся во дворец.

Для царских охот в Лисинской даче существовали зверинец и куропатник. Зверинец был так верстах в 3-х от села, а куропатник около него. Зверинец обнесен высоким забором из бревен, стоймя, и подразделен на несколько отделений: в одном содержались кабаны, в другом зайцы, в третьем лани, козы и т. д. В окружности зверинец был верст около семи. В куропатнике выводились и воспитывались куропатки.

По ведомству царской охоты, под главенством директора лесничества, была отдельная администрация и стража. Предводителем охоты был полковник Глуэнтшильд; были обер-егеря. егеря и окладчики. Содержались охотничьи собаки. Окладчики (в роде лесообъездчиков) наблюдали за тем, где залягут на зиму медведи и, кроме жалованья, получали за каждого убитого медведя по 25 рублей. В Лисинской даче не допускалось никакой другой охоты, кроме царской. Нас, воспитанников, иногда посылали на царскую охоту загонщиками. При мне воспитанников не брали на медведя, вследствие несчастного случая с одним воспитанником.

После охоты, во дворце в 7 часов обедали; в это время подвозилась убитая дичь и звери, и все это раскладывалось по породам, группами, около дворца. После обеда Государь с охотниками выходили осматривать трофеи охоты. Осмотр продолжался около получаса; говорили и по-русски, и по-французски; иногда возникали между охотниками легкие споры, в которых принимал участие с милою улыбкою и Государь, о том кто именно убил вот этого кабана, козу, лисицу и т. д.

Раз в начале декабря 1869 г. директор приходит с священником в училище и вызывает певчих в зал. Объявляют, что нам выпадает счастье петь в присутствии Государя Императора, так как Государь желает отслушать в нашей церкви панихиду по Императоре Николае I. Нам велели спеваться. Как сейчас помню, 4-го декабря в 7 часов утра мы, певчие, отправились в церковь. Утро было восхитительное. Тишина абсолютная. Солнце едва-едва поднялось из-за горизонта. Небо — темно-голубое и на нем — ни облачка. Деревья по аллеям, в поле и церковном парке стояли обсахаренные изморозью. Освещаемое розоватым светом, все Лисино, окутанное серебряною бахрамою казалось чем-то сказочным, волшебным.

Только что мы встали на клиросы, как в церковь вошли министр Зеленой и несколько особ из свиты. Нам велели пропеть. Дьякон сказалэктению, —мы запели.Пелихорошо.Видим, разговаривает с пришедшими сановниками, и затем все уходят. Директор подходит к клиросу и объявляет, что пение наше признали стройным и что можно нас допустить петь при Государе. Сперва, когда явились сановники, мы, признаться, струсили, но после того, как было признано за нами музыкальное достоинство, куда девалась робость!

Вот широко растворяются двери, входит Император, с него снимают шинель и он проходит один вперед, становясь на разостланном ковре справа у арки. Три-четыре приехавших генерала и наш директор остались за аркою.

Растворяются царские двери, священник с зажженною свечою направляется к Государю, благославляет его, подает свечу и целует у него руку; Государь целует руку отца Иоанна.

Началась служба. Мы точно наэлектризованы! Сами слышим, что льются чудные аккорды музыкального пения. Когда запели «со святыми упокой», Император опустился на колени, и мы все видели, что Государь прослезился. Мы были доведены этим положительно до экстаза; в песнопении то место, где после хорового пения два баса делают перелив с диезами, это чудное за душу трогающее место как-то особо, невыразимо прекрасно выделилось и прозвучало под сводами храма. Это было какое-то рыдание, вопль... Слезы невольно брызнули у некоторых из нас.

Кончилась панихида. Государь, казалось, не сразу оставил место, видимо очарованный, взволнованный этою уединенною молитвою.

Вечером посетил училище г. министр государственных имуществ генерал-адъютант Зеленой; он был представительной наружности, среднего роста, плотный, с значительною проседью, подбородок брил, имея бакенбарды, волосы зачесывал на виски. Похвалив нас за пение и вручив денежную награду, г. министр спрашивал некоторых о том, где учились петь, кто из какой губернии и т. д.

После того он был в классах, и здесь произошло маленькое недоразумение: г. министр спросил воспитанника 2-го класса, который год он учится? Тот ответил, что — второй. «Стало быть он плохо учится?» «Напротив, это лучший ученик!»

Затем выяснилось, что, отвечая так, воспитанник хотел сказать, что он учится в училище второй год, т. е. считая с первым, пройденным уже классом.

Как-то было зимою: мы утром только что собрались в классы, видим, что Государь Император Александр II идет по аллее от дворца, по направлению к училищу (аллея эта у нас называлась — Невским Проспектом). Император был в офицерском пальто и красной гусарской фуражке. Боже мой! Какой переполох поднялся в училище! Дали знать начальству. Все встало на ноги, все встрепенулось. Государь, дойдя до перекрестной дороги, посмотрел на училище, потом — по направлению к селу «на красный двор». В училище была мертвая тишина, все смотрели из-за косяков я ждали, куда пойдет Государь? Минуты были решительнные, все как-бы замерли... Государь повернулся и пошел обратно ко дворцу.

В наше время ходил рассказ, что Александр II вскоре, по вступлении на престол, бывши в Лисине, зашел в училище, где из начальствующих никого не было; везде и всюду была грязь; воспитанники были в какой-то форменной рвани; на кухне Государь попробовал из котла щей и выплюнул, найдя их отвратительными. Вслед затем были перемены начальствующих лиц. Нужно-ли говорить о том, что потом, к приезду Государя, в училище все чистилось, мылось, прибиралось. Обыкновенно — грязновато, а тут полы блестят; в спальне новые одеяла, в столовой стол накрыт белою скатертью, каждому воспитаннику прибор; ну и кушанья, разумеется, готовились и подавались соответственные; воспитанники одеты в новые куртки; даже сапоги за ночь чьею-то заботливою рукою начистились. Как только Государь уезжал, все это снималось, уносилось и в училище все принимало обычный вид.